Технологии с витальным исходом

В журнале «Коммерсантъ Деньги» стартовала новая серия очерков «Футурономика» о технологиях будущего: как уже при жизни нынешнего поколения они изменят человека, общество и экономику. В подготовке этих материалов вместе с экономическим редактором журнала «Деньги» Максимом Квашой и корреспондентом издания Александром Зотиным будут участвовать эксперты Высшей школы экономики.

На ПМЭФ-2015 я сделал серию фотографий: в зале, где обсуждались цены на нефть, было битком — как в токийском метро в час пик, а на сессиях, посвященных развитию несырьевого экспорта и вообще новым технологиям, было полно свободных мест. Это наглядное отображение примитивизации российской экономики, тенденции, мимо которой журнал «Деньги» пройти не может. Поэтому мы рады тому, что новая рубрика «Футурономика» нашла своих читателей. По нашей внутренней статистике это, кстати, стало ясно уже через два дня после выхода первого текста. А значит, можем надеяться и на то, что она привлечет и новых рекламодателей — это позволит нам поддерживать ее в течение долгого времени и реализовать намеченный план публикаций.

Максим Кваша
экономический редактор журнала «Деньги», ИД «КоммерсантЪ»

Первыми собеседниками стали заместитель директора Форсайт-центра ИСИЭЗ НИУ ВШЭ Александр Чулок и главный научный сотрудник Форсайт-центра, доктор медицинских наук Руслан Сайгитов.Темой разговора стало здравоохранение.

Руслан Сайгитов: Говоря о возможных прорывах, следует учесть некоторый лаг, задержку во времени, с момента начала исследований в этой области до вывода на рынок сертифицированного продукта. Этот технологический лаг составляет, по разным данным, от 12 до 17 лет. Но это еще не все. Как вы думаете, сколько времени проходит от появления новой медицинской технологии до того момента, когда она будет рекомендована профессиональным сообществом для широкого использования? В Великобритании — в среднем от восьми до 11 лет. У нас к этому стоит добавить еще несколько лет — на сертификацию, адаптацию...

Александр Чулок: В России не хватает системных интеграторов, и эта проблема представляет для нас большую опасность при вхождении в экономику будущего. Нужно уметь за очень короткое время собрать технологические и институциональные инновации. Кстати, по этому пути пошел Китай. Интеграторы — это компании, которые могут из разных частей сложить единый проект, бизнес, они действуют не узко сегментно, а решают комплексные задачи "под ключ", удовлетворяя потребности рынка или создавая новые. И здесь принципиально важную роль играют люди, которые могут выступить связующим звеном, мостом между возможностями науки и потребностями рынка, довести задачу до готового решения.

Деньги: Интеграторы — это как хирург Святослав Федоров, сумевший организовать конвейер в офтальмологии? Как в современном Китае новые конвейерные клиники? А в США — венчурные фонды, которые, финансируя исследования, могут и проиграть, и выиграть, принимая на себя эти риски? А что в России — есть ли у нас примеры объединения науки, бизнеса и венчурного капитала?

А. Ч.: В России пока с этим не очень, но есть и позитив. Приведу пример. После того как Балтийский федеральный университет им. И.Канта участвовал в разработке прогноза научно-технологического развития РФ до 2030 года, на его базе создали химико-биологический институт. Его основная задача — создавать прорывные технологии, в том числе используя данные прогноза, формировать связи между бизнесом, наукой и образованием.

Редактирование генома

Р. С.: Первый прорыв в биомедицине — редактирование генома. Мы вплотную подошли к тому, что можем изменять информацию, которая заложена в геноме самых разных организмов, в том числе человека. Ожидается, что редактирование генома, само по себе представляющее очевидный исследовательский интерес, позволит добиться коррекции нарушений, которые сопровождаются сбоем на уровне белков. Большая часть дефектов не приводит к развитию тяжелых заболеваний, во всяком случае в детском возрасте. Однако некоторые дефекты генов могут полностью блокировать их функцию. В результате развиваются тяжелые моногенные заболевания, число их вариантов в настоящее время превышает несколько тысяч. Например, это муковисцидоз, наследственные формы иммунодефицита, серповидноклеточная анемия. До сих пор генетические болезни остаются неизлечимыми. Однако с появлением технологий генной терапии родилась надежда на исправление врожденных дефектов генома путем внедрения "правильного" участка генома в клетки пациента.

Д.: Несколько модифицированных клеток изменят функционирование всего организма?

Р. С.: Если речь идет о заболеваниях у детей, то да. Зачастую детям с врожденными дефектами не хватает именно одного полноценного белка. Его продолжительное отсутствие может привести к необратимым последствиям. Уже обсуждается возможность исправления генетических дефектов на уровне зиготы — зародышевой клетки. А некоторые исследователи даже видят в редактировании генома инструмент для придания младенцам особых качеств — высокого интеллекта, физических характеристик...

Д.: Это будет очень дорого или доступно для широкого применения?

А. Ч.: Со временем любая технология становится доступной для среднего класса — так работает бизнес, такова технологическая эволюция, вопрос в скорости и масштабах применения.

Д.: Насколько может быть полезен персональный генетический скрининг вроде сервиса 23andme? Посылаешь мазок из горла — получаешь информацию о своем генотипе...

Р. С.: В США этот бизнес уже сформировался, у нас он только зарождается. Правда, к реальным прорывам в области медицины поставленный на поток анализ персональной генетической информации пока не привел. Технологический результат достигнут (с некоторыми оговорками), но массового изменения поведения в связи с этим не произошло. Сам факт предрасположенности к тому или иному заболеванию не подвигает нас к действиям. Более того, такое знание может быть опасным: повышенная вероятность заболеть может привести к депрессии и даже суициду. Любая информация должна быть правильно использована, чтобы принести пользу. Примеры мы видим в использовании персональных генетических данных при назначении или неназначении определенных лекарственных препаратов. В русле персонализированной медицины, которая сейчас развивается, это уже реальная практика, правда пока в узком спектре, в основном в области применения химиотерапии при лечении онкобольных. Похожая технология нашла применение также в диагностике и лечении туберкулеза.

Д.: Наличие генетического паспорта в будущем может влиять на поведение, к примеру, страховщиков, работодателей?

Р. С.: Очевидно, что наличие информации о вероятности развития того или иного заболевания (а надо сказать, что она может быть установлена практически для каждого) может побудить страховые компании ввести повышающие коэффициенты. Возможна и дискриминация при найме на работу. Все это может стать барьером к распространению генетической паспортизации.

А. Ч.: С позиций бизнеса важно, в какой момент технология становится продуктом и какие новые потребительские свойства он несет. Генетическая паспортизация может существенно изменить сложившиеся цепочки создания добавленной стоимости. Одни сегменты потеряют свою значимость, а другие, наоборот, резко вырастут. Персонификация, адаптация к конкретному пациенту — очень мощный тренд в медицине.

Д.: Есть ли какой-то теоретический предел в персонификации? Каждому будут выписывать персональное лекарство под генотип? И от онкологии, и от простуды?

Р. С.: Пока нет ответа. Пока дискуссия ведется о возможностях персонализации в рамках небольших групп больных с близкими характеристиками болезни. Но есть и исключения. Например, уже сейчас доступны коммерческие продукты для индивидуального вакцинирования.

Полный текст разговора